Комнату озарил обжигающий белый свет. У меня было ощущение, будто в меня вонзились сотни стрел. Я отшатнулся, спотыкаясь, упал на пол и скрючился. Раздалось лязганье механизмов у меня над головой, и с грохотом опустился экран, закрывая меня от них.

Возможно, ему действительно было жаль. Какая разница. Даже тогда, скрючившись от боли, я знал, что их преимущество – временное, что оно не играет роли. Стены моей тюрьмы не помогут, со временем они поддадутся моей силе. Я стал черным цветком человечества, с начала времен обреченным разрушить мир, в котором не было Бога, чтобы любить его.

* * *

Из одного мы стали Двенадцатью. Это тоже достойно упоминания в летописях. Древнее семя было извлечено из моей крови, и его передали другим. Я познал этих людей. Поначалу они меня тревожили. Их человеческая жизнь слишком отличалась от той, которую прожил я. В них не было ни совести, ни жалости, ни философии. Они были подобны грубым животным, их звериные сердца были отягощены чернейшими делами. Я давно знал, что такие люди существуют, но зло, дабы полностью осознать его, должно быть прочувствовано, пережито. Ты должен погрузиться в него, будто войти в заполненную мраком пещеру. Один за другим они приходили в мое сознание. А я погружался в них. Первым был Бэбкок. Какими ужасающими были его мечты. Хотя на самом деле не хуже, чем мои собственные. Последовали остальные, один за другим. Каждый добавлял что-то свое. Моррисон и Чавез. Баффлз и Тьюрелл. Уинстон и Соуза, Эколз и Лэмбрайт, Райнхардт и Мартинес, мерзейший из всех. Даже Картер, чьи воспоминания о страданиях раздули в моем сердце последние огоньки сочувствия. Со временем, пребывая в обществе этих мятежных душ, я всё сильнее ощущал призвание. Они были моими наследниками, моими последователями, я был единственным среди них, кто мог возглавить всё это. Они не презирали мир так, как презирал его я, для этих людей мир был ничем, как всё в этом мире является ничем. Их аппетиты не знали границ, и без должного наставления они бы быстро и полностью уничтожили вся и всех. Они были моими, я мог им приказывать, но как же заставить их следовать моему замыслу?

Им был нужен бог.

Девять и один, приказал им я, придав своему голосу такую божественность, какую мог. Девять принадлежат вам, но десятый мой, точно так же, как вы мои. В каждого десятого должно заложить семя, дабы стали мы Легионом, умножившись до миллионов.

Зачем ты сделал это, спросил бы меня человек рассудительный. Если у меня была власть командовать ими, безусловно, я мог бы прекратить всё это. Отчасти это был гнев, да. У меня забрали всё, что я любил, и то, что я не любил, – тоже, всю мою человеческую жизнь. К тому же были биологические потребности моего тела. Сможешь ли ты объяснить голодному льву, что ему не следует охотиться на любую добычу, какая есть в степи? Я говорю обо всём этом не затем, чтобы перед кем-либо оправдаться, поскольку мои действия непростительны, и не затем, чтобы сказать, что мне жаль, хотя мне действительно жаль. Тебя не удивляют мои слова? Этому Тимоти Фэннингу, прозванному Зиро, жаль? Но это правда. Я прошу прощения за всё, что произошло. Я просто хочу описать авансцену, описать мои мысли в правильном контексте. Чего я желал? Превратить мир в пустыню, представить ему многократно умноженный образ моей искалеченной души, наказать Лира, моего друга, моего врага, того, кто считал, что можно спасти мир, который спасти нельзя, мир, который с самого начала не заслуживает спасения.

Таков был мой гнев в те первые дни. Однако я не мог вечно игнорировать метафизические аспекты моего состояния. Мальчишкой я часто обращался ко Всемогущему. Мои молитвы были нехитрыми, детскими, так, будто я обращался к Санта-Клаусу. Спагетти на ужин, новый велосипед на день рождения, снегопад, чтобы в школу не ходить. «Если, Господь, в безграничной милости твоей, тебя не слишком затруднит…» Как смешно! Мы рождаемся исполненными веры и страха, когда должно быть наоборот. Лишь жизнь учит нас тому, сколько мы выдержим прежде, чем отступить. Будучи взрослым человеком, я отринул это, как и многие. Не скажу, что я был неверующим, скорее я уделял небесным проблемам мало времени, если вообще уделял. Мне не казалось, что Бог, кем бы он ни был, из тех божеств, что интересуются сиюминутными человеческими делами, или что это освобождает нас от обязанности самим о себе заботиться ради того, чтобы выглядеть достойно в глазах остальных. Истина в том, что мой жизненный опыт привел меня в состояние нигилистического отчаяния, однако даже в самые мрачные часы моего человеческого существования – те, которые я помню и по сей день и пребываю в них, – я не винил никого, кроме себя.

Однако, как любовь сменяется печалью, а печаль обращается в гнев, так гнев должен уступить место размышлению, дабы познать самое себя. Мои способности символичны и бесспорны. Созданный наукой, я был идеальным продуктом индустриального общества, воплощением неустанной веры человечества в самое себя. С тех пор как наш мохнатый предок впервые ударил кремнем о камень и разогнал ночную тьму огнем, мы карабкались в небо по лестнице, выстроенной из нашей гордыни. Но разве это всё? Разве не был я окончательным доказательством того, что человечество пребывает безо всякой цели в космосе, до которого никому нет дела, или всё-таки чем-то большим?

Поэтому я стал осмысливать свое существование. Со временем эти размышления привели меня к единственному выводу. Я был создан с определенной целью. Я не был создателем разрушения, я был его инструментом, откованным богом ужаса в небесной кузне.

Что же мне оставалось делать, как не исполнять его план?

Что же до моего нынешнего, более человеческого воплощения, всё, что я могу сказать, так это то, что Джонас был прав в одном в конечном счете, хотя этот ублюдок и не осознавал этого. События, которые я намереваюсь описать, случились через считаные дни после моего освобождения, в некоем отсталом уголке посреди прерий под названием (которое я узнал позже) Севани, в штате Канзас. Вплоть до нынешних дней мои воспоминания о том первоначальном периоде наполнены радостью. Какая сладкая свобода! Сколько дичи, дабы удовлетворить мои аппетиты! Мир ночи в моих чувствах представлялся бесконечным пиром. Бесконечной трапезой. Однако я действовал с определенной осторожностью. Никаких массовых убийств в придорожных трактирах. Никаких убийств всей семьи сразу, прямо в их постелях. Никакого фастфуда в кроваво-красных тонах с разорванными на куски людьми в немыслимых количествах. Это случилось позже, но тогда я решил не оставлять слишком много следов. Каждую ночь, двигаясь на восток, я вкушал лишь немногих, и лишь тогда, когда мог сделать это с легкостью и быстро избавиться от останков.

В моем сердце звучала ария наслаждения, когда я увидел внедорожник.

Некрасиво раздутый и вычурный пикап с кабиной на четверых. С выхлопными трубами, торчащими вверх, двойные задние фары в ряд над кабиной, флаг Конфедерации на бампере. Он стоял передом у края затопленного карьера. Его одиночество было идеально, как и расслабленное состояние тех, кто приехал на нем, – мужчины и женщины, страстно наслаждающихся друг другом, так же страстно, как я намеревался насладиться ими. Некоторое время я просто смотрел. Мой взгляд не был плотоядным, скорее я наблюдал за ними с любопытством ученого. Зачем заниматься этим в такой тесноте? Почему в неудобной кабине пикапа, в которой мужчина едва не раздавил свою возлюбленную о приборную доску, надо удовлетворять эту животную потребность? В мире есть достаточно кроватей, где можно сделать это куда лучше. Они не были молоды, напротив – он лысый и с пузиком, она костлявая и с обвисшей кожей. Шоу стареющей плоти. Почему они решили заняться этим в таком месте? Не стал ли я свидетелем того, как они пытаются вспомнить молодость? И тут я понял. Они женатые. Вот только просто не были женаты друг на друге.